Глава 2. Как становятся фанатом.

1. «Эскориал »16.03.88. Из дневника Н.С.
2. «Мольер» 21.03.88
3. «Старые грехи» 27.03.88. Из воспоминаний Е.И.
4. «Гамлет» 3.04.89. Из письма И.Г. к Ю.Ч.
5. «Женитьба» 21.04.89. Из дневника Л.А.
6. «Носороги» 2.05.89 Из дневника О.Ф.
7. Из воспоминаний Ю.Ч. 21-22.08.91.


Из дневника Н.С. (май-июль 1989 г.).
«Эскориал» 16.03.88 21-00

         Год с лишним назад это было. Наконец-то собралась записать впечатления, точнее, не впечатления, а суть того, что тогда произошло. В «Сказе про то, как царь Петр арапа женил» есть такой эпизод: «граф Кавеньяк получил удар судьбы». В этот момент на ма-а-ленького графа опускается здоровенная кувалда и бьет его по голове. Вот так же меня ударило «Эскориалом»[26] по голове. Роковой спектакль, сделавший меня фанаткой. Я очень хорошо помню, как это было, до деталей. Л.П. [27] не успела передать нам билеты, и их надо было получить у администратора. О.К. всю дорогу от метро до театра орала, что она к окошку не подойдет. Когда мы пришли, там уже толпился народ, но не очень много, как я теперь понимаю. Администратором был мужчина, я назвала фамилию, он очень вежливо выдал мне билеты, и я отошла. Помню, что мы были в прекрасном настроении, улыбались администратору и вообще сияли. Сейчас я почему-то очень хорошо представляю эту картину изнутри: ничего не подозревающие зрители и паника, ожидание чего-то ужасного в театре, ведь это уже второй спектакль за вечер. Если не во всем театре, то, во всяком случае, за сценой. Сидели мы в середине третьего ряда. Как начинался спектакль: — музыка, заставка — ничего этого не помню. Зато теперь хорошо представляю себя на месте В.Р. на другом спектакле, после 16.03. на 2-х следующих «Эскориалах»[28] в декабре, январе — В.Р. спускается по лестнице на сцену вслед за Витей и представляет себе, что перед ним идет это. И что будет на сцене, неизвестно. Ощущения человека, сидящего на бомбе с зажженным фитилем. Ну так я возвращаюсь к 16.03. О.К. мне долго капала на мозги насчет В.Р. и долгое время смотрела только на него. Я же как увидела Витю, так взгляда от него не отводила. Правда, вначале был только В.Р. Когда погас свет, я успела посмотреть на часы, и тут началось. В.Р. рыдал, выжимал из себя слезы, словом, вынимал душу. Не знаю, как из себя, но из меня во всяком случае. Выли собаки, и вообще все тянулось страшно медленно. Я сейчас думаю, что В.Р. просто оттягивал появление Вити на сцене. Но это, увы, было неизбежно. И вот крик В.Р.: «Фолиаль! Фолиаль!!!» У меня осталось ощущение, что он возник сразу за креслом В.Р., хотя он спускается с лестницы. И голос Вити: «Я умею разговаривать и с королями, и с собаками». Меня прошибла дрожь, и с этого момента я не сводила с него глаз. Он сразу стал центром спектакля. Я помню, что с его появлением в зал вошло ощущение боли. И другое чувство: темп спектакля стал убыстряться. Это, я думаю, заслуга В.Р. Следующий яркий момент. В.Р. требует: «Фарс! Фарс!» Витя: «Я не могу. Не трогайте меня. Оставьте меня. Пожалейте». И мое изумление: я не ожидала от Вити такой беспомощности, бессилия. Все, что я знала о нем раньше, противоречило этому. Кажется, это была моя последняя «аналитическая» мысль на спектакле. Дальше на анализ сил не осталось. И еще одна фраза этого момента: «Не подобает смеяться, когда работает смерть» (смерть хочется написать с большой буквы). Я такой интонации больше у него не слышала, в этот момент стало ясно, что он видит что-то, непонятное нам и такое ужасное… Словом, Смерть с большой буквы. У него был вид человека, заглянувшего в бездну, туда, куда обычно люди не заглядывают. Человек не может вынести весь ужас, всю боль, которая была в нем, и это (даже не знаю, как еще назвать) стало распространяться по залу, причем Витя за весь спектакль на зрителей даже не взглянул. Следующий пункт, точка спектакля: король и шут поменялись, В.Р. рассказывает про королеву, Витя в кресле. Он стал королем, подлинным, а не таким, как В.Р., откуда-то взялись силы. Но это кресло… Стоило ему сесть, как началось что-то такое… Голос В.Р. стал фоном, Витя молча сидит в кресле. Он был похож на бабочку, наколотую на булавку. А лицо… Такое же выражение было на фотографии из «Господина оформителя» в «СЭ»[29] — такая сила страдания, скорби за весь мир и за себя. Я думаю, что он может при желании· [Бр-р-р. Желать этого нельзя. (29.01.90) — Прим. автора] (хотя, скорее всего, это получается непроизвольно) принимать на себя всю боль мира. Но вынести это отдельный человек не может. В этот момент я почувствовала, что меня выдавливает из кресла, плющит. Господи, если нам было так плохо, то каково же было Вите? Я помню, что начала задыхаться и рвать ворот водолазки. Повернув голову налево, я краем глаза заметила, что Ольга тоже рвет на себе воротник. В этот момент или чуть позже она собралась выходить из середины 3 ряда вниз прямо по головам, нимало не сомневаясь, что спокойно выйдет. Ее остановило только то, что она представила себя на месте В.Р., у которого посреди спектакля выходит из зала зритель. Если бы она вышла, то все остальные ринулись бы за ней, и зал просто разнесли бы в щепы. Я не знаю, что было бы с Витей, если бы это длилось дольше. Его бы просто разнесло в клочья. О.К. чуть не заорала: «Как ты сидишь? Встань сейчас же!» И тут В.Р. признается, что отравил королеву. И кадр: В.Р. в момент, когда Витя сидел в кресле, словно растекшийся по стене на сцене, и какой-то красный свет. Кровь? Или любимая парапсихология? До этого, когда Витя разговаривал с В.Р., у него были совершенно королевские интонации. А тут все резко переменилось. Снова смена темпа: события, до этого все убыстрявшиеся, вдруг как бы наткнулись на стену. Наступила пауза. До этого они говорили о королеве, да что там говорили — кричали. А тут после секунды тишины тихими, на вид спокойными голосами… В.Р.: «Я — король». Витя: «Нет. Я — король». Стало ясно, что лишь в этот момент они заговорили о главном. И что за разговорами о королеве на самом деле стояло именно это. Они не ее делили, а власть, и как следствие — королеву. Это второй (после кресла) «кадр» спектакля, до сих пор стоящий у меня перед глазами. В.Р. и Витя стоят друг против друга на авансцене, В.Р. левее, а Витя правее и держатся за красную тряпку (видимо, мантию). Самое интересное, что в пьесе, да и обычно у них в спектакле эти слова звучат несколько по-другому, и начинает шут, а не король. Но у нас все было особенное. А дальше (после паузы) события вдруг полетели кувырком, одно за другим. Все закончилось мин. за 5, не больше. Я убеждена, что темпом руководил В.Р., который, наверно, чувствовал, что задержись они хоть на минуту, и не миновать юго-западной ходынки. Да, так вот. Драки между ними я совершенно не помню, кажется, ее вообще не было. Просто В.Р. тянул за тряпку, а Витя не отдавал. Вплоть до появления монаха с известием: «Королева умерла». Дальше я помню очень четко. Витя остался стоять по-прежнему, только В.Р. легонечко потянул тряпку за свой конец, и она свободно выскользнула из рук у Вити. Одновременно В.Р. позвал палача, который шел в обход сцены, а за это время Витя (с той секунды, как расстался с тряпкой, он стал как пришибленный, словно из него вынули какой-то стержень) там же, где стоял, опустился на пол и начал устраиваться поудобнее. Спокойно, без удивления, без протеста. Просто обреченно. Подошел палач и задушил его. Ни у кого не возникло сомнения, что на сцене остался хладный труп Вити. Момент, когда он садился — третья высшая точка спектакля. По-моему, зал был готов умереть вместе с ним, а потом Витю было даже не жалко, потому что смерть шута воспринималась как облегчение. Финал был закономерен, и обстановка сразу разрядилась. И тут я снова увидела В.Р. в кресле. Запрокинув голову, он хохотал: «Другую королеву найти можно, но шута…» Гаснет и снова зажигается свет, и голос в динамике (мне кажется, В.Р., хотя этого не может быть): «Перерыв 10 минут». Эти слова были выдохнуты с глубоким облегчением (подтекст: «Успели!»). Тут меня посетила мысль (первая после этого ужаса): «Мы сидим на третьем ряду, т.е. чтобы спуститься, надо преодолеть 2 ступеньки, а у меня сапоги на шпильках, и все кружится перед глазами». О.К. к этому времени уже взяла себя в руки и решила, что ей померещилось. Но при этом она удивилась, что я встала с места и ровно дошла до спуска, и тут я опустилась на корточки и начала сползать вниз, хватаясь руками за стулья. О.К. с удовлетворением решила, что меня проняло. Спустившись вниз, я снова посмотрела на часы, после чего меня посетила вторая мысль: «Всего 40 мин.! Это продолжалось 40 мин., и за это время так завести зал…» Мы вышли в фойе, и я немедленно плюхнулась на какую-то скамейку, но ее из-под меня сейчас же выдернули (скамейка оказалась декорацией для Олби). Тогда я сделала шаг вправо и пересела на мягкий стул. После этого я ничего не помню до самого конца антракта, для меня этого времени просто не существовало. О.К. утверждает, что лицо у меня в этот момент было такое, которое встречается только на небесах. Уже при входе в зал после антракта меня посетила 3-я мысль: «Как же я сейчас буду смотреть, если в меня ничего не лезет?» Ну так вот. Перейдем к Олби. Самое интересное, что содержание пьесы, почти все мизансцены я запомнила прекрасно, в отличие от первой части, где я помню лишь отдельные кадры и свои ощущения. Это, наверное, потому что я смотрела отключившись, отстраненно. В общем, 2/2 пошла псу под хвост благодаря Вите. Если В.Р. в 1/2 ему пытался подыгрывать, то Витя во 2/2 делать этого не мог, даже если бы захотел. Зал был просто невменяем. Зрители, наверно, решили, что 2/2 — комедия и смеялись после каждой фразы. Я тоже смеялась, хотя понимала, что нельзя, но собой не владела, не могла остановиться. Кажется, в зале была своеобразная смеховая истерика. В.Р. никак не мог овладеть ситуацией. Витя сидел на скамейке в любимой позе — нога на ногу и отсутствовал при полном присутствии. Очень хорошо представляю его состояние. Грубо говоря, это «отходняк». Так бывает после какой-либо бурной вспышки, сильного эмоционального напряжения. На высшем накале я, к примеру, могу продержаться мин.10 [Ну, это было до Ю-З. Теперь дней 7-8. (29.01.90) — Прим. автора], потом часа 2-3 лежу пластом, без единой мысли, ни рукой, ни ногой пошевельнуть не в силах. Витя продержался 40 (!) как минимум мин., и пришел в себя (относительно) тоже мин. за 40, даже меньше, хотя «провал, падение» у него, видимо, было гораздо более глубоким, чем у обычного человека. Но это и понятно. Итак, зал умирает от смеха. В.Р. задает Вите вопросы, на которые тот отвечает, в буквальном смысле «выныривая» из своего отсутствия, почти небытия. Вопрос служит как бы раздражителем, реакция по типу условного рефлекса у павловской собаки. Выныривает, отвечает и снова тонет. В.Р. выясняет количество животных в доме Питера. «Собака?» — говорит он. — Витя безучастно мотает головой. — «Кошка?» — Витя со страшным усилием отрывает руку от скамейки, показывает 2 пальца и роняет руку на спинку, не донеся ее до сиденья. — «Две кошки», — уточняет В.Р., и в его голосе звучит плохо скрытая ярость и почти издевка. (Подтекст: «Как мне теперь играть, балбес ты этакий? Зал совершенно невменяемый. А на себя посмотри, ну на кого ты похож!») Ярость, правда, была тоскливая, потому что В.Р., видимо, было ясно, что Витя его все равно не слышит. Наконец дошли до истории с собакой. У В.Р. здесь длинный монолог, и Витя за это время успел прийти в себя. К счастью, здесь В.Р. овладел ситуацией (не без помощи О.К., которая всю дорогу преданно смотрела ему в глаза — предложила свои услуги). Зал перестал смеяться и начал слушать, и вдруг О.К., которая до этого героически молчала, упала на меня и начала хохотать. Я подумала, что она сейчас опять заведет только-только успокоившихся зрителей, и тогда их уже ничем не остановишь. С трудом она смогла успокоиться. Больше мне про Олби сказать нечего, т.к. эмоционально я больше ничего не получила. Осталось описать поклон. О.К. этого не видела, т.к. сняла очки, а я как чувствовала, почему-то нет. Они вышли вдвоем, впереди В.Р. — мрачный, тяжелым шагом, сзади Витя, смущенно оглядывающийся: «Здесь что-то произошло, я что-то натворил, да?» Вышла женщина лет 40 с 2 букетами. Сначала она подарила В.Р., который принял цветы резким движением, совершенно равнодушно и как бы зло. Мне это очень не понравилось, просто я тогда (сразу) не поняла, чего стоил ему этот спектакль. Дальнейшее произошло буквально молниеносно. Женщина повернулась к Вите, но шага в его сторону еще не сделала. Витя повернулся к В.Р., как бы спрашивая глазами: «Брать, не брать?» В.Р. ответил ему столь свирепым взглядом, что этого могло бы хватить любому, но не Вите. В следующую секунду они одновременно качнулись влево (если смотреть из зала), т.е. к выходу, и у В.Р. чуть ли не дернулась правая рука, чтобы схватить собравшегося убегать Витю. Женщина протянула ему букет и в избытке чувств (я ее понимаю, не каждый день такое вблизи увидишь) поцеловала Витю в щеку. Она повернулась к залу с выражением «честное слово, у меня это случайно получилось», а Витя выглядел совершенно потерянно, скорее всего, он считал, что не заслужил цветов, ведь то, что он делал на сцене в «Эскориале», не было игрой. Он привык получать цветы за работу, а это была — жизнь. Такую Витину реакцию на цветы я видела первый и последний раз, обычно он принимает благодарно, но как должное. Вот так вот. Всю следующую неделю я была как пришибленная. Ближайшие дня 2 я ни о чем другом, кроме спектакля, думать не могла. Такое состояние я больше никогда не испытывала, наверно, так же должен чувствовать себя удав, проглотивший слона. Полное эмоциональное насыщение. Я и до сего дня считаю, что ни разу ни до, ни после не испытывала более сильного потрясения от искусства. Если это, конечно, можно так назвать.

«Но здесь кончается искусство,
И дышат почва и судьба.»[30]
— " —

Дополнения и пояснения: Достоевский, «Бесы». Кириллов: «Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Если более 5 секунд [Ну-ну. (29.01.90) — Прим. автора], то душа не выдержит и должна исчезнуть, чтобы выдержать 10 секунд, надо перемениться физически». Л.Выготский. «Гамлет, трагедия Шекспира.»: «Гамлет коснулся иным мирам, узнал оттуда земную тайну, дошел до грани этого мира, переступил ее черту, заглянул через нее и навеки унес в душе испепеляющий свет замогильной, загробной тайны… Такие минуты не забываются: он вышел из мира времени, прошедшее воскресло для него, иной мир разверзается, он слышит подземный голос бездны». Если не так напирать на замогильность, то очень похоже, особенно насчет «голоса бездны» и «грани мира». Если увидеть даже этот мир без иллюзий, то тоже можно дойти почти до безумия. Поэтому я не очень верю в Витину незащищенность от мира. Я видела, что он знает все, и гораздо лучше, чем все мы, и почему-то мне тяжело, но очень сладко вспоминать тот спектакль. Мы с О.К. то и дело возвращаемся к нему. Хотя сейчас, наверно, я пережила бы это легче. Но я проверяла, все, что я тогда почувствовала, нам с О.К. не померещилось, Стася, которая была на 18.30., испытала примерно то же, Марина (большая) поняла меня с полуслова. Значит, это и вправду было.
        Чувство — символ 1/2: скорбь от всезнания, «от многия мудрости многия печали». Но слово «скорбь» не подразумевает такого накала, какой мы почувствовали. Так что и слова такого в русском языке нет.
        Засим кончаю.

— " —
Я людям руки распахну,
Я грудь печалям их раскрою
И радостям — всему, всему…
И все их бремя роковое,
Все горести — себе возьму…
(И.Гете. Фауст. Пер. Б.Пастернака)
— " —
На деле докажи, что пред богами
Решимость человека устоит,
Что он не дрогнет даже у преддверья
Глухой пещеры. У того жерла,
Где мнительная сила суеверья
Костры всей преисподней разожгла.
Распорядись собой, прими решенье,
Хотя бы и ценой уничтоженья
(То же)

<В начало


Из дневника Е.И. от 23-29 марта 1988 г.
«Мольер» 21.03.88
«Старые грехи» 27.03.88

23.03.88
        С первой сцены меня покорила музыка [31] — веселая, но иногда щемяще пронзительная и растерянная. Я знала «Мольера», помнила его очень хорошо еще по «Современнику». Но это не мешало. Немного сначала было схоже с «Кабалой святош». Я насторожилась, готовая обидеться. Но так длилось несколько минут. Дальше появились Авилов и Мамонтов: Мольер и Бутон.[32] Потом сцена Мольера и Арманды. Красивая, гордая Мадлена. Смешной и милый Бутон. И почти физическое ощущение вкуса Театра, свойственного только Юго-Западу.
        И постепенное покорение, подчинение. Вот блеснули слезы радости у Мольера, вот удивил архиепископ, игравший в «Драконе» и «Ревизоре» мужланов и топорников, а тут вкрадчиво-утонченный, гибкий (это при его-то крупной, неизящной фигуре) и коварный. Я сидела совсем в проходе. В темноте меня несколько раз задели костюмами, и было жутко приятно.
        Неожиданный прием: фонари, светящие в глаза зрителей, — сперва испугал.
        Но если бы мне сказали, что со мной будет в конце, я бы не поверила. Настолько в общем-то я была спокойная. Чувств — ярких, неожиданных, не было. Был — разум, мысли.
        В начале второго действия посторонние мысли еще бегали, еще обращали на себя внимание. Когда все исчезло, я не заметила. Последнее, что я помню отчетливо, это то, как я заставила себя (странное добровольное принуждение) смотреть на Авилова не отрываясь.
        На измученном, худом лице, казалось, отразилось все то, что обрушилось на эту душу. Старость сразу опустошила глаза, заставила обмякнуть тело и руки. Взгляд, сосредоточенный, неторопливый, скользил по залу и, найдя какую-то точку, замирал. Больше всего меня сейчас поражает, что волна испуга и ощущения слез появилась непонятно откуда. Я сразу съежилась, поняв, что просто невозможно здесь — плакать.
        Последний спектакль Мольера. Музыка, хлынувший красноватый свет заполнили сцену и зал. Маска закрыла душу Мольера, маска игры. Но вот гаснет свет, исчезают актеры, и он остается один, опять в беспощадном, ярчайшем круге света. Музыка начинает сбиваться, заедать, и человек, подчиняясь ей, спотыкается, теряет уверенность движений, почти падает. Обрушивается тишина, он падает, сбивая фонарики, светящие в зал. На секунду наступает темнота, но свет вновь выхватывает его, сидящего у края. Расслабленное, смирившееся тело и лицо, обнаженное, открытое в осознанности близкой смерти. Мольба, удивление перед причиненной ему болью плеснулись в глазах, успокоили и разгладили лицо. «За что? Почему?.. Ведь вы — люди…» Этих слов не было, но они звучали, они возникали из воздуха.
        Человек встал. Я не помню слов, только движущиеся губы. Качнулся, прижался к стене, беспомощно и отчаянно скользнул руками по ней и, не найдя опоры, упал. Громко и неловко. Светлые волосы рассыпались. Выбежавшие актеры склонились над ним трогательно и нежно. Я ждала, что кто-нибудь из них погладит его по голове, успокаивая уже навсегда, насовсем его мысли, его дух. Но никто этого не сделал.
        Неприкаянность, незавершенность витала над их неподвижными фигурами.
        Я упорно пряталась от света, от их лиц, от себя. Испуг охватил меня. Я не заметила, как все кончилось, я не могла смотреть на них. Хлопала заведенно и до ужаса ощущала незначимость, неценность этих аплодисментов перед тем, что сейчас было. Цветы кинули под ноги Авилову, и я, увидев его легкое недовольство, мелькнувшее в лице, почувствовала, что еще немного, и я не выдержу.
        Выбежав в темное фойе, встав в каком-то уголке, я разревелась. Сдержаться было невозможно. Как я была благодарна, что там никого нет, и темно, и уютно, и не страшно от хлынувших слез.
        А ведь в конце он ничего не говорил. Почему же я помню — неспокойные губы? Наверное, он кричал, кричал беззвучно, губами, лицом, глазами, кричал нам.
        Мое счастье, что он играл не в полную силу. Я это поняла немного позже, когда успокоилась.
        «А благодарность — как же мало…»[33]
        Освещенные уголки — опустевшая гримерка, королевская ниша, плачущий Бутон, сцена — набегали, сменяли друг друга. Вереница прощальных… слов ли?.. жестов? образов?
        А Мольер — в черной рубашке, похожий на Гамлета, улыбался и кланялся.
        Умерший и живой.
        Что такое некрасивое лицо? Вот такое, как у него. Я рассматривала глаза, нос, губы, очертания его фигуры, лица, рук, но слова «страшный» не возникало. Людей, не отличающих внешность просто человека и внешность актера, я не понимаю. Фраза: «Некрасив до безобразия» меня коробит.
        Я видела глаза, мгновенно изменяющиеся, без помощи мимики выражающие чувства и ощущения. Я видела раскованную, очень похожую на него самого походку. Я слышала голос от хриплого, злого до тонкого, нежного, наивного. Золотистые волосы, тонкие губы — измененный тенями облик его врезается в память.
        Нельзя говорить про актера — некрасив. Во вдохновении, в игре любое лицо изменяется до неузнаваемости. Авилов умеет держать зал. Я видела это в маленьком пространстве, я это чувствовала в ДК.
        Он умеет быть неожиданным и изменяет себя без видимых усилий. От наивности до глубины, от простоты до сложности, от внешней грубости и похожести до неожиданной нежности и умиления.
27.03.88
        День Театра.
        0 ч. 50 мин.
        Люди гибнут за Театр. И я — погибла, бесповоротно и окончательно.
        Ура!!!
28.03.88
        А потом — «Старые грехи» …
[34] Это просто невероятно — при таком обвале народа, при такой жуткой скученности умудриться прорваться в Театр… Из двери вылезла Лариска и кричит: «Ленка-а-а». Ленка хватает сумки, с трудом выбирается из кучи народа у окошка и с замирающим на ходу сердцем влетает в Театр. Дальше везло уже мне. Меня посадили именно с той стороны, где было все самое интересное. Все первое отделение… Авилов постоянно был с моей стороны. И какой!! Буквально накануне я думала, что неплохо бы увидеть его в комедии. И все — «Старые грехи» меня уморили. Я совершенно искренне думала, что задохнусь от смеха, или потом всю неделю у меня будут болеть щеки. Описать такое невозможно. Рассказывать на эту тему можно только одним способом: «А он! А там — моргнул! А губки-то, губки сложил…» И все в восторженных тонах и давясь смехом. Авилов выжимал слезы и все силы. Старичок-французик Шампунь [35] с суженными глазками, сжатыми губками, смешно семенящий, в огромных валенках и в сюртучке, буквально висящем на нем, как на вешалке. Оскорбленное достоинство выражалось распахнутыми глазами и бегающими бровями. В свою веру меня постепенно перетягивает С.Белякович. Вот уж поистине от «громилы» в нем есть все, что надо.
        Юморная «Дорогая собака» запомнилась обвислыми рыжими усами Авилова, его рассуждениями, что «Милка — это кобель. Разве Милка — сука??!» Выброшенная обратно мокрая тряпка хлюпнула об колонну так, что на всех близко сидящих полетели брызги.
        Закопалась от смеха я в конце 1-го действия, когда Авилову драли зуб.
[36] Тут я видела то спины впереди сидящих, то свои ноги, то лица Авилова и Беляковича, и снова: спины, ноги. Сил не было никаких, воздуха явно не хватало. Господи, боже мой, это слишком бессовестно — выжимать так людей. Сейчас, вспоминая, я невольно улыбаюсь и похихикиваю.
        В перерыве я отдувалась, обмахивалась программкой и твердила, что если я останусь живой, то удивлюсь.
        На 2-ом действии мне было наплевать на весь зал. Если молчали, то я всхлипывала, всхрюкивала и закатывалась смехом. Именно тогда я и поняла, что Гришечкин в подметки Авилову не годится. Все его гримасы, крики и разболтанные движения просто пошлячество по сравнению с одним-единственным взглядом Авилова, повергающим зал в состояние умирающего от смеха. Его лесник
[37] уморил всех, кто сидел достаточно близко. Надо было просто видеть этого товарища, открывающего попеременно глаза с совершенно разными выражениями — удивлением, старческим раздражением, нелепым испугом. А в конце — голова, четыре руки и возмущенное старческое лицо — заставили вздрогнуть потолок. Смех врезался в него с силой убойного молотка, а потом, изнемогая, начал капать и звенеть по уголкам.
        Это было последней каплей, уничтожившей мое сомнение. Теперь я — «юго-западная» целиком и полностью.
        Авилов умеет изобразить великолепные старческие интонации: милое пришепетыванье, коверканье и болтливость. Его «Шадишт» и «Понашажали тут…» — это прелестно. Еще зрители им подкинули юмор. В «Депутате» Авилов стоит на коленях и жалобно просит денег, протягивая шапку к своим «коллегам» и зрителям. И вдруг из зала кинули монетку. Она упала на сцену и, прокатившись, звякнула где-то в углу. Авилов несчастным взглядом проводил ее по звуку и, посмотрев в зал, сказал: «Спасибо… Мимо…» Его виноватое выражение лица вызывало неожиданное умиление.
29.03.88
        После «Старых грехов», в воскресенье, мы видели его с дочкой. Девчушка очень похожа на него. От матери она взяла приятный овал лица, от отца прекрасные огромные голубые глаза и светло-золотистые волосы. Он вел ее медленно и заботливо, держа за ручку. Казалось даже, что это она его ведет — тихо, не спеша. Девчушка сосредоточенно тащила букет цветов и изучала нас с жутко серьезным личиком и с такими же глазками.
        Вообще, все случившееся в воскресенье в день Театра, странно. Впервые мы были за кулисами, если это можно, конечно, так назвать. Узенькие коридорчики, каморки-гримерные. Наш великолепный букет — 21 алая гвоздика сыграл очень хорошую роль, нас пропустили. А после спектакля мы заявились к нему. Это было странно. Сперва из-за угла выглянула я, протягивая перед собой букет. Первое, что он увидел — это цветы, потом меня, потом Лариску. У него было доброе лицо, чуть смягченный голос и удивленные глаза. Если, когда я шла — я боялась, то там уже нет. Только было немного неловко…
        Через час мы стояли уже на «Жаворонка», неожиданно распахнулась дверь около окошка кассы. На пороге стояла девочка в красной курточке и штанишках и сосредоточенно нас изучала. Человека, держащего ее за руку, было не видно. Потом мелькнуло что-то светлое, девочка исчезла, дверь захлопнулась. Светлым была голова Авилова.

<В начало

Из письма И.Г. к Ю.Ч. (сентябрь-октябрь 1991 г.).
«Гамлет» 3.04.89

        … Прошло несколько дней, и я посмотрела «Господина оформителя». Мой фильм. До последнего кадра, звука, краски. Я не хочу сказать, что я его абсолютно понимаю, но кожей чувствую его логику — это точно. О, любовь моя — модерн! О, серебряный век! О, Курехин! О, карты! О, кукла! И конечно же, О, неправдоподобная пластика, одетая в отлично сшитый костюм, увенчанная невозможным лицом, глядящая бездонными глазами и делающая что-то невообразимое. О, Авилов! О, Платон Андреевич! О! О! О! ехать можно еще долго, но именно диссонанс между голосом Виктора и его лицом погнал меня на «Гамлета» в Олимпийскую деревню.
        Да, середина 5 ряда это хорошо… Дает возможность все разглядеть и оставляет анонимным свидетелем того, что происходит на сцене. До сих пор свежо ощущение шока от лица Бадаковой — И это Офелия?!! Правда, к сцене безумия я уже восхищалась ею.
        Выход главных действующих лиц к рампе… О, ля, ля! На вспыхнувшие аплодисменты Авилов выдал такую усмешку, что в моем черепке большими печатными буквами вспыхнуло: «Ну, мужик, ты и нахал», и тут же я окончательно поняла, что этот нахал мне симпатичен, и весьма.
        Ну-с, это прелюдия… А сам спектакль? Впечатление было многослойным, поскольку я неплохо знаю текст в переводе Лозинского, а здесь был перевод Пастернака, и временами я просто пробиралась сквозь слова, ибо когда ждешь одной фразы, а получаешь другую с тем же, по сути, смыслом, то невольно это корябает ухо.
        Очень понравилось цветовое решение спектакля. Не знаю, как у других, а для меня «Гамлет» черно-бел, краски там лишние. Это свет и тьма, и все то, что находится между. Вот после «Гамлета» я и оказалась на следующий день под «родными стенами», где несказанно удивила людей, простояв до начала второго действия. А что было дальше — Вы, мадмуазель, знаете не хуже меня.

<В начало

Из дневника Л.А. от 22 апреля 1989 г.
«Женитьба» 21.04.89

        Это был тот роковой день, когда я из театрала-любителя «по случаю» стала фанатом. Так погибла моя «невинность». Именно после этого спектакля я решила привести в порядок свои разрозненные записи. Боже мой, что творилось вчера в театре! По иронии судьбы именно там я нашла тот накал страстей, которых не хватало в жизни моей «кипучей натуре». Мне кажется, человек, живущий чужими страстями, жалок. Перед спектаклем (это мягко сказано — «перед». На самом деле это происходило часа за четыре) я встретилась глазами с Виктором Васильевичем (совершенно случайно) и прочла снисходительную иронию — не насмешку, но и не понимание. Что ж — закономерный результат слишком легкой победы — пренебрежительное отношение к побежденному. А трудно ли победить меня, нас, бледных почитателей бледной музы социалистического реализма. Но мне не обидно, нет. «Мне хорошо…» [38] И потом, человек, с такой силой сыгравший Броньку Пупкова [39] с его неосуществленной мечтой о подвиге, не может презирать нас, фанатов. Ведь все мы молоды, и кто знает, что там впереди. Но вернусь к «Женитьбе» и к тому таинственному и трагическому превращению, которое произошло со мною.
        Я впервые сидела в 1-м ряду, хотя и сбоку. Но видела я почти все и видела прекрасно. Я получила такой заряд энергии, что от меня, наверное, могли работать электростанции Советского Союза в течение 24 часов. В зале Ю-З, где никто не смел вздохнуть в течение спектакля, действие то и дело прерывалось аплодисментами. Авилов, Мамонтов, Бочоришвили, Уромова, С.Белякович
[40]буквально рвали зрителя друг у друга. Они играли с таким подъемом, что я все пыталась различить у них крылья за спиной. Особенно Мамонтов и Авилов. Маленького, хрупкого Мамонтова я ранее считала «эпизодом массовки». В «Драконе» он меня очень раздражал своим воем — вся роль его шла на какой-то истеричной ноте. В «Трилогии» уже более значительная роль, но там его, как и других, затмевает Гришечкин со своим неистребимым темпераментом и Ванин. И вдруг — такой взрыв! Я просто не узнавала его. «Сила его обаяния» — так обычно пишут в газетных репортажах провинциальных изданий. Вот так оно и было. Как мучительно жалко было этого Подколесина, так трудно найти Ее и еще труднее не потерять. Боже мой, откуда он все это знает.
        Когда я протянула ему букет, предназначавшийся для Авилова, я поняла, какой ценой досталась ему победа над залом, победа над такими блистательными партнерами, которым он так бесстрашно бросил вызов. Он еще не вернулся на эту грешную землю. «В его черных глазах была такая бездна» — описание романтического героя. Но что же делать, если все это можно сказать и о нем, не наделенном внешностью Геркулеса… Он мне показался таким красивым и сильным в эту минуту, что… Нет, я не влюбилась, но я сказала ему «Спасибо… вам», — в полной уверенности, что прикоснулась к руке великого таланта нашего бурного времени. Не героя, просто очень-очень доброго и несчастного человека. Да простит мне потомство эту галиматью, потому какое волнение можно возбудить весной в перезрелой сентиментальной девице… И все же… спасибо Вам.

<В начало

Из дневника О.Ф. (май 1989 г.).
«Носороги» 2.05.89


4.05.89
        Второго мая смотрела на «Юго-Западе» сразу две вещи — музыкальное представление «Театр Аллы Пугачевой»[41] и «Носорогов» [42] Ионеско.
        Шоковое состояние после «Носорогов» до сих пор не может пройти.
        Это спектакль равных партнеров; выделить кого-то трудно. Но Авилов невольно выделяется. Во-первых, он играет главную роль, во-вторых — даже я не ожидала от него таких мощностей, в-третьих — здесь был по сути дела весь его диапазон как актера.
        А за двадцать минут до начала спектакля я видела его на улице. Он шел на работу, притормозил возле очереди, что стояла в ожидании входных билетов, оглядел всех… Две секунды мы смотрим друг другу в глаза (они кажутся мне темно-синими, как пасмурное небо, и очень мягкий взгляд — не надо напрягаться, чтобы его выдержать). Довольно громко произносит: «Здравствуйте». И очередь хором отвечает на приветствие…
5.05.89
        «Носорогов» можно спокойно назвать спектаклем «ужасов» (по аналогии с термином «фильм ужасов»). Дикий ужас и страх, идущий изнутри, рвущийся наружу, я испытала что-то около трех раз. А два раза — это точно!
        Все актерские распределения в этом спектакле — попадание в «десятку».
        С.Белякович — самоуверенность, вспыльчивость, «носорожье» проступает в нем с самого начала;
        И.Бочоришвили — склонная к истерикам, впечатлительная натура, способная на внезапный, казалось бы, необдуманный поступок;
        А.Ванин — это вообще что-то не поддающееся описанию — очень яркая актерская работа;
        Бадакова — ее Дэзи никому не составит счастья, она попросту не способна на это;
        Ну и, наконец, Авилов — его Беранже, полуопустившийся тип, не прочь выпить по любому поводу, а чаще всего, без повода, влюбленный в Дэзи и понимающий, что здесь ему ничего не светит.
        И среди всех респектабельных, деловых господ он оказывается единственным, кто сохранил в душе человека и не превратится в носорога.
        Высокий, хрупкий, с шапкой золотых волос, с развинченной походкой пьющего человека — он производит впечатление существа беззащитного, очень ранимого. Он никому не хочет зла, ему скучно, невыносимо скучно в этом городе, где жители искусно притворяются, что у них все прекрасно, и все чем-то заняты.
        Это застоявшееся болотце вспарывает появление Носорога. На некоторое время все заволновались и снова погрузились в дрему. Беранже в этом спектакле производит впечатление, пожалуй, единственного живого человека. Все остальные — искусственные. Беранже не носит маску «приличного» господина. Он — ЕСТЬ, а не КАЖЕТСЯ.
        Авилов играет человека внутренне очень светлого. Беранже становится симпатичным с самого начала; поневоле зрители начинают сочувствовать этому измученному, некрасивому молодому человеку, для которого развлечение — стаканчик двойного коньяка в ближайшем ресторанчике. Актер не боится казаться жалким в начале спектакля.
        Его первый диалог с Жаном через каждые пять секунд вызывает хохот зрителей. Но смех этот не злой — Беранже весь светится изнутри, он добр. Невозможно сердиться на это золотоволосое существо с ясными глазами. И поэтому резкая реакция Жана вызывает недоумение — неужели нельзя относиться терпимее к человеку? Зал настороженно затихнет, когда Жан сознательно оскорбит Беранже. А вместо взрыва — улыбка, тихая, беззлобная…
        Появление носорогов, раздавленная кошка и ее безутешная хозяйка, коротенькая драчка двух приятелей, бессмысленные выводы Логика, все это скручивается в огромный клубок первой картины. Чувствуешь, что дальше будет еще хлеще — тихого болотца обывателей больше нет, пыль, поднятую бегущими Носорогами, чувствуешь физически, хотя ее нет перед глазами.
        Драма начинает проступать. Хотя смех будет звучать еще в зале.
        Но это скорее смех человека, который боится утонуть в собственном страхе.
22.05.89
        Появление Беранже в конторе — новая порция юмора. Во-первых, он опоздал на службу и заискивающе улыбается всем присутствующим; во-вторых, Ботар его заводит в этой сцене своим нежеланием признать факт разгуливания по городу носорогов. Беранже довели до того, что он падает на четвереньки и стремительно бегает по сцене, изображая носорога. Он призывает в свидетели зрителей, что сидят на ближайших местах: «Ну вы же видели носорогов! Ну скажите же ему!» и когда зрители согласно закивали головами, видели, мол, Беранже торжествует: ну, что я вам говорил! У меня есть свидетели! Это тоже подбавляет смеху. Еще бы: на сцене одновременно вопят пять человек, каждый орет свое, всех слышно, можно разобрать все, что говорят, каждый качает свои права, при этом не слушая соседей.
23.05.89
        «Носороги» словно содрали с моей души что-то лишнее, фальшивое. «Очищение через спектакль»… Забавно… Не знаю. По крайней мере, это правда.
        Появление мадам Беф в конторе и вслед за этим головы Носорога, который впоследствии окажется ее мужем, вновь сеет панику среди обывателей, но ненадолго: любопытство пересилило страх. И вновь, как и в предыдущей сцене, Беранже хлопочет возле мадам, как хлопотал возле Хозяйки раздавленной кошки. А когда мадам сиганет из окна третьего этажа к мужу-носорогу, Беранже попытается ее удержать — в руках его останутся только туфли мадам Беф, да и сам он едва не вывалится в окно, если б не Дюдар.
        «Вот — трофей достался», — пытается он пошутить, показав туфли. Хотя какие тут шутки!
        Носорогов становится все больше, обитателей конторы вынуждены вызволять пожарные — лестницу проломил Носорог, и спуститься никак нельзя.
        «Эй, рыжий! Не загреми вниз!» — хохочут пожарные, глядя на балансирующего на подоконнике Беранже.
        Тот ни капли не обижается, напротив, смеется от души, приветливо машет рукой.
        «Куда пойдете? Домой?» — интересуется Дюдар.
        — Нет! Навещу Жана! Я поссорился с ним и хочу помириться…
        В полумраке Черный человек склоняется над Жаном, и все сразу понимают, здесь скоро что-то случится. Что-то страшное.
        Появление Беранже. Словно лучик света в темном и мрачном помещении.
        Перемены в приятеле настораживают, но ведь он пришел мириться — сейчас все существо Беранже подчинено самому главному — снова найти контакт с Жаном. Он и не подозревает, что говорит уже с полузверем.
        Жан грузно ворочается за ширмой, сооруженной из двух стульев и какой-то мохнатой красной тряпки. Сергей Белякович играет превращение страшно, на грани патологии…
        Беранже засмеялся было и осекся: лицо Жана стало зеленым, на лбу стремительно растет рог.
[43]
        Забыв об опасности, Беранже бросается к другу, словно прикосновения его рук смогут излечить Жана. В ответ — получит удар в грудь…
        Это одна из самых впечатляющих сцен спектакля.
        Стробоскоп рвет свет на куски. На сцену врывается монстр с головой носорога и телом человека. Мощные черные ноги топчут распростертое тело Беранже, катают по полу как мячик. Каким-то чудом тому удается вскочить на ноги, вжаться всем телом в стену. Увидев страшный, все сокрушающий рог, нацеленный прямо в грудь, сползет по стене вниз…
        «Жан! Не надо-о!»
        Обвал музыки и света…
        В наступившей тишине Черный человек склоняется над завязанным в немыслимый узел телом Беранже и оборачивается Дюдаром. Пришел проведать сослуживца, уже бывшего — все в округе обратились в Носорогов. Но участие это жесткое и показное (сразу вспоминаешь начало спектакля). А когда Беранже зайдется в истерике, крепко схватит его за волосы и насильно вольет в горло коньяк прямо из бутылки. И в этом жесте почуешь невольно что-то садистское, что-то «носорожье».
        Беранже беспомощен, ужас связал по рукам и ногам, он смертельно боится, что и сам не заметит, как обратится в Носорога. Длинные, нервные пальцы судорожно ощупывают лицо — нет, рог не растет.
        — Как я кашляю? — испуганно спросит он у Дюдара.
        — Как всякий, кто хватит лишнего.
        — А носороги… кашляют?..
        По залу пройдет истерический смех и тут же погаснет. Его убьет мука, разлитая в бездонных глазах, в скрюченной фигуре…
24.05.89
        Ироничный Дюдар посмеивается над беспомощностью Беранже, над его страхами. Еще бы! У него все в порядке. И вдруг Беранже выдает залпом, резко, внезапно — человечество надо спасать! А зачем? — интересуется Дюдар.
        Насильно осчастливить нельзя…
        Это напомнило «Дракона» Шварца: «Я был семнадцать раз ранен и три раза смертельно. Причем именно теми, кого я спасал…» — говорит Ланцелот. Как это похоже на участь Беранже, которого бьет всякий, кому не лень. Бьют и в буквальном и в переносном смысле.
        Во время спектакля возникает ощущение, что человека гонят сквозь строй и хлещут, чем под руку попадется. А он только пытается закрыть голову от ударов руками…
        Пришла Дэзи… Пришла пожалеть беднягу Беранже, а заодно рассказать, что Ботар стал Носорогом. Радикал Ботар, сторонник жестких мер, тот самый Ботар, что не верил в появление Носорогов в городке и считал это происками врагов, внутренних и внешних. Любимая его фраза была: «Вы за это ответите!»
        Вот и Ботара не стало. Спектакль сделан так, что понимаешь, кто стал Носорогом — перестал быть Человеком. Обращение равносильно смерти! Уходит в небытие человеческая индивидуальность, остается тупое стадо, жаждущее разрушать.
        И вдруг происходит невероятное — Дюдар уступает Дэзи Беранже. Потом начинает петь дифирамбы носорогам, речь делается жесткой, темп ее стремительно убыстряется, следует короткое «Хайль!», фигура Дюдара вытягивается в нацистском приветствии… и исчезает.
        Оцепеневшие от ужаса Беранже и Дэзи смотрят на то место, где только что стоял Дюдар. Еще одним носорогом стало больше. Беранже падает на колени перед Дэзи: «Не покидай меня, один я не смогу жить! Мне страшно!!!»
        Более целомудренной сцены любви я еще не видела. Режиссер не стал делать никаких новомодных выкрутас (зрительного порядка), но атмосфера любви разливается в воздухе и обволакивает зрителей.
        Мужчина и женщина стоят в полумраке, светлые и темные волосы перемешиваются, голоса звучат нежно и торжественно.
        «Я люблю тебя… У нас будут дети… И мы спасем человечество!..»
        От резкого стука в дверь вздрагивают не только герои, но и зрители. «Не открывай!» — Дэзи судорожно цепляется за Беранже.
        «Не открывай!» — завопило все мое существо. Нервы натянулись в струну.
        Захлопнуть дверь Беранже успел, но сзади раздается холодный голос Дэзи: «Говори еще, что-нибудь».
        «Я люблю тебя…»
        — Ты повторяешься, котик…
        Это как удар бича по спине. Зал замер от неожиданности. Казалось, что больше не может быть эмоциональных ударов, ан нет… Режиссер неистощим на их изобретение. Спектакль идет по нарастающей, и во имя этого Валерий Белякович переставляет текст, меняет местами реплики. В пьесе Ионеско Дэзи тихо уходит, в спектакле идет борьба — Беранже пытается удержать, оттащить ее от окна, за которым бегут носороги. Дэзи бьет его, царапается, кусается. Силы оказываются неравными. Вырвавшись на свободу, Дэзи отчаянно кричит: «Они боги!», фигурка вытягивается в нацистском приветствии и пропадает.
        Беранже остается один.

        Чем интересны спектакли Юго-Запада? Минимум технических приспособлений и максимум актерской техники. «Носороги» и сам по себе интересный спектакль, но ради финала его можно смотреть еще и еще. Авилов так тратился в конце, что становилось за него страшно.
        Беранже делает отчаянную попытку стать Носорогом. «Не надо!» — чуть не завопила я на весь зал, когда он встал на колени и издал нечеловеческий вопль.
        «Это не рев, а какой-то вой!» — усмехается Беранже. По измученному некрасивому лицу текут крупные слезы. Нет, ему не стать носорогом — слишком много человеческого в нем. Надломленный, хрупкий, он сидит на полу и, всхлипывая, начинает тихо и радостно смеяться — он Человек, он останется Человеком! А ведь десять минут назад он проклинал себя, свою внешность, человеческую гладкую кожу, способность мыслить…
        Дом содрогается под ударами Носорогов, но Беранже уже встал в полный рост, в хрупкой фигуре светится угроза той агрессии, что стоит за дверями. Хриплый голос рвется:
        «Я не капитулирую!!!»

        В Беранже раскрываются сильнейшие стороны дарования Виктора Авилова. Во-первых, в роли широкий диапазон, от фарса и гротеска до трагедии.
        Во-вторых, некрасивый внешне, он кажется… истинно красивым по сравнению с другими персонажами спектакля. Зрительские симпатии отданы Беранже целиком и полностью со второй картины «В конторе…»
        Забавный, трогательный человек, устоявший перед обстоятельствами. Сознательно борющийся за свое «я», за свою независимость. Не ту ложную независимость, о которой вопят иные умники, а независимость подлинную, независимость духа.
        Забавен разговор Беранже и Жана в кафе (первая картина спектакля). Беранже заказал двойной коньяк. Официант принес стаканчик, поставил его на стол, но Жан не дал выпить Беранже. Тот сел на высокий стульчик перед стойкой в кафе и, выудив еще стаканчик из-за стойки, приготовился блаженствовать:
        «Ваше здоровье…» — торопливо бросает он.
        Не тут-то было!
        — Поставьте на место! — голос Беляковича отдает металлом. Это он умеет делать великолепно.
        — Почему? — ну, эту реплику надо и видеть, и слышать. Растерянность большого ребенка.
        — Поставьте на место!!!
        Тяжело вздохнув, Беранже покорно ставит стаканчик на край стойки, но спокойно разговаривать он не может, все мысли заняты коньяком, глаза постоянно следят за стаканчиком, даже руки он вынужден сунуть под себя, чтобы они к нему не тянулись.
        А Жан, как назло, принялся читать поучения. Вид у Беранже настолько несчастный, что зрители только что не падают со смеху (падать некуда).
        Но вот завертелись события, Беранже оказался снова возле столика. Посмотрел на стакан и, после секундного колебания, выпивает содержимое. Жан поворачивается, стакан пуст, а Беранже стоит с видом: «А я тут ни при чем…» Зрители снова едва не попадали со смеху. Но если б дело этим кончилось! Хозяин кафе (А.Ванин), вернувшись за стойку, так воззрился на стаканчик, что стоит на краю, так принялся соображать, как это предмет мог перепрыгнуть с одного места на другое, что я на секунду забыла о других персонажах и следила только за ним.
        Это спектакль, где никто не тянет на себя одеяло. Все актеры великолепно чувствуют зал и партнеров. И нет ощущения, что играется давно поставленный спектакль — нет заезженности.
22.08.89
        Я буду стремиться на Юго-Запад вновь и вновь. Чтобы снова испытать чувство величайшего душевного подъема, очищения, приобщения к чему-то очень хорошему, светлому…

<В начало

Из воспоминаний Ю.Ч. от 21-22 августа 1991 г.

         Свой отсчет истинно фанатской жизни я веду с 21 декабря 1989 года. Нет, не со спектакля. С разговора, состоявшегося той ночью с одной из фанаток. Но это был последний шаг. Мне кажется, в фанатстве (юго-западном, во всяком случае) существуют определенные ступени, которые проходят все, но с разной скоростью, одни — задерживаясь на каком-то уровне или вовсе останавливаясь, другие — промахивая семимильными шагами. Может быть, я не знаю и не смогу описать всех шагов, уровней фанатства, но я слишком хорошо помню разницу между блаженной ночью, проведенной на аэровокзале после первого увиденного спектакля[44], и серым утром 22 декабря, [45] когда, свернувшись клубком, я лежала в странно пустой комнате, пытаясь утихомирить невесть откуда взявшуюся боль. Итак, что касается меня, то театр-студия на Юго-Западе стал моим любимым театром после первого же спектакля.
        «Гамлет» 20 декабря 1988 г. Олимпийская деревня. Никогда не забуду того странного волнения, почти предчувствия, с которым я ждала начала спектакля. Пришлось убеждать себя, что напрасно «завышаю мотивацию», а вдруг ничего такого не увижу и только сильнее расстроюсь… Но… Да, мне повезло. По общему мнению, это был один из лучших спектаклей сезона. Но мне кажется, что он мог быть любым, я все равно пришла бы вновь в этот театр, ибо никогда еще не чувствовала такой близости, родства. Я принимала все. От первой до последней секунды. Сейчас, спустя почти три года, я отчетливо помню каждый «кадр», каждую подробность того спектакля. И люблю этот зал. И «Гамлета» больше люблю в этом зале. Бесконечность пространства, стремительность и размах дороже мне давящей черноты подвала. «Гамлет» Олимпийки — синий, с разреженным воздухом, какие-то огромные волны, накатывающие на зал, беспредельность, стихия. «Гамлет» Вернадского — черный, и, словно молния, режущий желтый цвет, ритм, пульсирующий, бьющий в стены. И каким бы ни был сам спектакль, никогда не рождалось в стенах театра после «Гамлета» то чувство полета, которое я впервые испытала там, в Олимпийке. На других спектаклях было, а на «Гамлете» нет. Давит. Помню спектакль, равный по уровню 20 декабря, но уже в родных стенах. И помню наощупь эту стену, за которую цеплялась во 2 действии, чтобы не упасть. И там, и там — Шекспир, настоящий. Тут уж, что кому больше нравится.
        В ту ночь мне было все равно, где я нахожусь. Невиданное счастье. Ни мыслей, ни чувств — какая-то наполненность до края и блаженство. И это после «Гамлета»! Трагедия все-таки. (О, сколько раз я потом убеждалась, что все относительно, и можно летать после трагедий и быть пришибленным какой-нибудь очередной веселой комедией. Запросто.) Но тогда это было впервые.
        И начался блаженнейший период наивного фанатства. Счастье — попасть на спектакль. Не меньшее — увидеть на улице кого-нибудь из актеров. Впрочем, фанаткой я себя не признавала. Слово не нравилось, я не терплю в людях фанатизма. Теперь мне кажется, что фанат — это от какого-то другого существительного. Нет, я всего лишь собиралась посмотреть все спектакли любимого театра, а некоторые — не один раз. Всего-навсего.
        Потом был телеспектакль «Самозванец»
[46] и в эти же дни — «Гамлет» 3 апреля 1989. [47] Раньше я не считала это вехой фанатства, но теперь вспоминаю, что с этими днями пришло осознание одной очень простой вещи. Успех театра — это их успех. «Какие молодцы!» Но неудача театра — моя неудача. Личная. Что же сделаешь, если чувствуешь именно так?
        А потом было 5 мая 1989 года, первый раз увиденные мной «Уроки дочкам».
[48] День, после которого я все-таки решила, скрепя сердце, именоваться фанатом. В этот день вместились сразу два важнейших события. Во-первых, знаменательнейший для каждого фаната момент, когда он впервые не попадает на спектакль. Кто-то из наших писал об этом миге, когда ты вдруг понимаешь, что уже не можешь жить без театра. Не пустили. И все. Тоска-а!..[49] А, во-вторых, знакомство с фанатской жизнью. Я приехала к театру рано, около часу. Последняя неделя сезона, т.ч. в очереди я была далеко не первая. День провели у театра. Болтали, играли воздушными шариками. И, несмотря на 6 часов дежурства, конечно, не попали. Словом, ставшая позже привычной, фанатская жизнь. Несколько человек осталось ждать до перерыва, я с ними. С ними же стояла «под окном». Они слушали фонограмму, отдельные реплики, а я, ни разу не видевшая спектакль, просто стояла рядом и с удивлением начинала понимать ту особую радость, своего рода романтику вот таких «дежурств» на холоде, попыток услышать, раз уж увидеть не дали, хоть что-то, хоть несколько слов. Нить, натянутая меж ними и театром. А в перерыве ушло двое. Только двое. И Стася с Юлей (мы уже успели познакомиться) отдали билеты мне и Ире. Потому что мы не видели спектакля, и у Иры были цветы. Ирка повторяла, пока пробирались к местам: «Они святые!.. Я на Стасю молиться буду». Как мы, оттаивая, сидели на своем первом ряду, как оглядывались по сторонам и смотрели на шумных, возбужденных зрителей, как не верили сами себе, что все-таки здесь находимся (такой контраст был между нами, казалось, навек замороженными, и этой толпой, теплом и светом), что об этом рассказывать! Спектакль стал праздником. По-моему, не только для нас двоих. И я, вспоминая о нем летом, говорила маме: «Знаешь, я все-таки примкну к фанатам. В этом что-то есть».
        Наверное, так должно быть, что мне не удается уйти от Юго-Запада. Каждый раз, когда я собираюсь это сделать, кто-то встает на моем пути. Осенью 89-го я впервые собиралась уходить. Окончательным толчком к этому было столкновение с администратором театра, из которого выяснилось, что нас «каждая собака в театре знает». Отчего это оказалось так ужасно, я даже не понимаю теперь. Словно мне было легче ходить в театр потихоньку, думая, что никто меня не замечает. Наверное, действительно, легче. Короче, в один прекрасный день я, после полуторачасовых метаний по своей общежитской комнате, вдруг поняла, что то, что происходит со мной, называется — прощание с театром. Было, мягко говоря, грустно. Но я решилась. Уйти так сразу было неловко. В Москву я ездила с подругой, неудобно было не составить компанию, да и девчонки не поняли бы меня. Поэтому я резко сократила число спектаклей, на которые собиралась приехать, оставив, собственно, только «Калигулу». Мотивировка — декабрь, у меня вот-вот зачетная сессия. Я приехала, конечно, 20 декабря. Все-таки ровно год с того, первого спектакля.
        «Калигула». Два дня подряд. И вот 21-го, после спектакля, мы сидим, закрывшись на кухне, и говорим, говорим до самого утра. Расставлены точки над «и». И сказано себе прямо то, чего так не хотелось знать. «А за понимание надо платить, или отказаться от него...»
[50].

<В начало

< НАЗАД

ДАЛЬШЕ>